— Бык все еще пасется на пастбище у храма, — отвечал я. — Все будет хорошо. Наши испытания скоро закончатся.

Я посмотрел на пылающее жаром небо и про себя воззвал к Лугальбанде: отец, отец, пойди к Энлилю, попроси для нас дождя.

Но дождя все не было.

Инанна затворилась в своем храме. Она не выполняла обрядов, не принимала просителей. Когда люди собрались перед Белым Помостом и просили о милосердии, она послала своих жриц к ним со словами, что они пришли не к тому, к кому следовало бы. Им надо идти просить о милосердии Гильгамеша, ибо именно Гильгамеш навлек такие бедствия на город. И они пришли ко мне. А что я мог им сказать? Что мог сделать?

Ветер стал еще свирепее. В городе поползли слухи, что это ветер из преисподней, ветер-демон, который разносит среди мира живых заразу смерти и разложения, принеся ее из Дома Тьмы и Праха. Я сказал им, что это неправда. В городе шептали, что на колодцы наложено проклятие и скоро они наполнятся кровью, а виноградники и пальмовые рощи скоро погибнут. Я сказал им, что этого не произойдет. В городе разнесся слух, что армия саранчи летит на нас с севера, и скоро небо потемнеет от их крыльев. Саранча не придет, отвечал я.

Я отдавал людям зерно из своих амбаров, Я давал корм для скота, но его было слишком мало, ах, как мало. В обязанности царя не входит обеспечивать людей всем необходимым во время засухи и голода. Это дело Инанны. А Инанна спряталась от людей, спряталась сама и укрыла свое зерно. И надо же, люди не прониклись к ней ненавистью. Она дала людям знать, что город Урук сперва должен очиститься, а потом она откроет свои амбары. Они все поняли. И я понял. Она всерьез вознамерилась меня свергнуть.

А потом она выпустила Быка в городе. Я имею в виду быка, который пасся на храмовых пастбищах и воплощал в себе мощь и могущество богов. Двадцать тысяч лет или дважды по двадцать на пастбищах Инанны были быки, мощные, страшные, не сравнимые ни с какими животными в стране. Они жирели и росли на храмовом зерне, на шеях у них были гирлянды живых цветов в любое время года, и для удовольствия им приводят каждый день телок, а когда они умирают — ибо умирают даже быки, воплощающие мощь небес, — их хоронят возле храма с почестями, которые подобают богам… Не могу сказать вам, сколько быков было за время существования Урука, но если бы это пастбище перепахали, то наверное, пахарь выворотил бы плугом из земли целое море рогов.

Если только бык поселится на пастбище Инанны, он уже никогда его не покинет. Там день и ночь стоит стража, которая специально следит за тем, чтобы этого не случилось. И хотя этот бык фыркает, как Энлиль, бьет копытом землю и со всей силы бросается на ограду, он не сможет освободиться. В священный день середины зимы, когда засуха давала о себе знать в полную силу и небо было серым от пыли, те из нас, чей нюх был острее, почувствовали в воздухе запах гари из Земли Богов-Бунтарей далеко к востоку — и в тот день, когда смута уже была на подходе к Уруку, Инанна выпустила Небесного Быка на улицы города.

Поднявшийся плач ужаса и горя не сравнить ни с чем, что до сих пор творилось в Уруке. По-моему, этот плач отозвался в Кише. Наверно» его слышали в Ниппуре. Может быть и в землях эламитов люди подняли головы и спросили друг у друга: «Что это за ужасающий плач доносится с запада!»

Во дворце я дрожал от досады и горя. Теперь мне казалось, что я должен пойти к Инанне, пасть перед ней на колени, сдаться на милость победителя, отдать ей город. Иначе мой народ погибнет, а я буду сброшен со своего высокого поста. Мне стало самому казаться, что я действительно виноват во всех бедствиях, обрушившихся на Урук. Может быть я был неправ, отказав жрице быть моей женой и царицей… Может быть, может быть…

Я не знал такого отчаяния, как в тот день, когда бык Инанны бесновался на улицах Урука. Энкиду избавил меня от отчаяния. Он нашел меня во дворце, растормошил, обнял и прокричал:

— Брат мой, почему ты скорбишь? Избавление близко!

— Разве ты не знаешь, что Небесный Бык носится по улицам города?

— Да, Гильгамеш, бык носится по городу! Именно сейчас настала наша минута. Мы можем вызвать дождь с небес? Можем мы обратить песок в воду? Нет, нет и нет. Ничего этого мы сделать не можем. Но мы можем убить быка, брат. Мы можем убить быка! Наконец-то Инанна выплеснула свой гнев в один сосуд! Пойдем, Гильгамеш! Пойдем и разобьем наконец этот сосуд!

Глаза его сияли от возбуждения. Сила рвалась из его тела. Я воспрянул духом. Я улыбнулся в первый раз за столько дней и обнял его.

— Пошли, брат! — сказал он, и мы вышли на пыльные и грязные улицы искать Небесного Быка.

Был полдневный час. В этой страшной жаре улицы были пусты, но дорогу к быку спрашивать не пришлось. Я чувствовал его присутствие в городе, как чувствуется близость раскаленного клейма у щеки. Точно так же чувствовал его и Энкиду, в ком еще была жива острота чувств его прошлой жизни. Он подставил лицо ветру, раздувал ноздри, его уши ловили все шорохи. Он показывал, куда идти, и мы шли. В округе Льва мы натолкнулись на свежий навоз. В округе Тростника мы увидели перевернутые тележки торговцев, разбросанные по улицам товары, потому что здесь пронесся бык. А в округе, прозванном Улей, где на тесных улицах едва остается место, чтобы пройти, мы увидели выломанные из зданий кирпичи — там продирался бык.

Чуть позже мы наткнулись на кое-что похуже: камни мостовой были запятнаны кровью, а мужчина и женщина стояли с пустыми глазами, как статуи. Мужчина держал на руках изувеченное тело ребенка. Мальчик четырех или пяти лет, оказавшийся на дороге у быка. Я взмолился, чтобы Энлиль дал ребенку быструю смерть, но какую милость мог послать бог матери и отцу? Когда мы пробегали мимо, женщина узнала нас и протянула к нам руки, словно молила меня: «О царь, отдай мне обратно моего сына!» Я не мог сделать это для нее. Я не мог дать ей в утешение ничего, кроме крови проклятого быка. Только утешит ли это ее?

Смерть этого малыша, думалось мне, на совести Инанны. Вот как она служит своему народу, убивая невинных младенцев разъяренными быками!

Энкиду и я мчались вперед, с мрачными лицами, сосредоточенно. Еще немного — и мы свернули на Площадь Нингал. Тут мы и нашли того самого быка, дико скакавшего, словно игривый теленок.