Сперва я часто думал об Уруке, потом все реже и реже и, наконец, почти совсем не вспоминал. Я стал жителем Киша. Вначале, слушая рассказы о том, как армия Урука одержала ту или иную победу над племенами пустыни или каким-то городом восточных гор, я чувствовал определенную гордость за «наши» достижения, но потом заметил, что об армии Урука я стал думать не «мы», а «они», и деяния этой армии перестали меня волновать.

И все же я знал, что жизнь в Кише ни к чему меня не вела. При дворе Акки я жил как царевич, а когда наступало время воевать, мне оказывали почтение в военном лагере, как если бы я был сыном самого царя. Но я не был сыном царя и знал, что поднялся в Кише ровно до тех высот, до которых только мог: изгнанник, воин, потом военачальник. В Уруке я мог бы стать царем.

И еще меня беспокоила та леденящая душу пропасть, разделявшая меня с остальными. У меня были приятели, товарищи по битвам, но души их были закрыты от меня. Что их от меня отделяет? Огромный рост, царственная осанка или присутствие бога, которое ореолом окружает меня? Не знаю. Здесь, как и в Уруке, я нес проклятие одиночества и не знал никакого заклинания, которое могло бы его снять.

Я часто думал о матери. Меня печалило, что она стареет без меня. С тайными посланниками я посылал ей маленькие подарки, и получал ответ через жрецов, которые свободно посещали города. Она никогда не спрашивала, когда я вернусь, но я знал, что именно это прежде всего занимает ее мысли. Я не имел возможности пасть на колени перед священной статуей моего отца и воздать полагающиеся ему почести. Здесь не было его статуи, я не мог выполнять эти церемонии в Кише. Это страшно мучило меня.

Не мог я изгнать из своей памяти и жрицу Инанну, ее сверкающие глаза, гибкую стройную фигуру. Каждый год, когда приходила осень и в Уруке наступало время Священного Брака, я представлял себе, что стою в толкающейся толпе на Белом Помосте, вижу царя и жрицу, бога и богиню, как они показываются людям. И во мне поднималась горькая мука, когда я представлял себе, что нынче ночью она разделит ложе с Думузи. Я говорил себе, что она меня предала. И все же образ ее жил в моей памяти, я чувствовал глубокую тоску по ней. Жрица, так же как и богиня, которую она воплощала, стала для меня опасной, но неотразимой. Аура ее была полна смерти и разрушения, но и страсти, радостей плоти, а иногда и больше — единением двух душ, которое и есть настоящий Священный Брак. Она — моя вторая половина. Она знала это еще тогда, когда я был мальчиком, заплутавшим в коридорах храма Энмеркара. Сейчас я был воином в Кише, а она

— богиней в Уруке. Я не мог отправиться к ней, потому что она подвергла опасности мою жизнь в моем родном городе, может быть из-за своего легкомыслия.

На четвертом году моего изгнания бритоголовый жрец, только что явившийся из Урука, подошел ко мне во дворце Акки и сделал передо мной знак богини. Из складок своего одеяния он вынул черный кожаный мешочек и, сунув его мне в руку, сказал:

— Это знак царю Гильгамешу из рук самой богини.

Я никогда не слышал этого странного имени — Гильгамеш, только один раз, очень давно. И жрец, произнеся его, тем самым объяснил, от кого было послание.

Когда жрец ушел, в своих личных покоях я раскрыл мешочек. В нем лежал маленький блестящий предмет — цилиндрическая печать, какую прикладывают к письмам и документам. Она была вырезана из прозрачного камня, через который струился свет, как будто проходил через воздух, а вырезанный на ней сложный и искусный узор, был работой великого мастера. Я вызвал к себе писца и приказал принести мне самой лучшей красной глины, я старательно прокатил печать по глине, чтобы увидеть, какой рисунок она отпечатает.

На печати были изображены две сцены путешествия Инанны в страну мертвых. На одной стороне я увидел Думузи, одетого в богатые одежды, восседающего на троне. Перед ним стоит Инанна, одетая в рубище. Она только что вернулась из страны мертвых. Ее глаза — это очи смерти, руки воздеты, посылая проклятия Думузи, чья смерть принесет ей освобождение. На другой стороне печати — продолжение этой сцены, ее эпилог, где повергнутый Думузи окружен кровожадными демонами, убивающими его. Инанна глядит на эту сцену с торжеством.

Не думаю, что Инанна прислала мне эту печать просто так, чтобы воскресить в моей памяти эту старую песнь. Нет. Я принял печать как знак, пророчество, намек. Она разожгла огонь в моей груди. Кровь забурлила в моих жилах, словно бурная река, а сердце взмыло к небесам, словно птица, выпущенная из клетки.

Но после первого взрыва восторга ко мне вернулась осторожность: даже если я правильно прочел эту весть, можно ли ей доверять, ей или самой Инанне? Жрица Инанна уже один раз предала меня, а Инанна-богиня, как всем известно, богиня жестокая, несущая смерть. Такая весть от нее может быть приглашением на гибель. Надо быть осторожным. В тот же вечер я послал в Урук раба со словами:

«Слава тебе, Инанна, великая владычица небес! Священный факел, ты озаряешь небеса светом!»

Так говорит новый царь, которого только что короновали, когда он возносит богине первую молитву: пусть она сама увидит в этих словах, что захочет. Я подписал табличку именем Гильгамеш и царским символом.

Спустя день или два Акка позвал меня в тронный зал, большой, гулкий от разносящегося эха, где он особенно любил бывать и сказал:

— До меня дошло из Урука, что царь Думузи лежит на ложе тяжкой болезни.

В моей душе поднялась огромная радость, словно воды реки весной. Я почувствовал, что начинается исполнение моего предназначения. Это подтверждало сообщение, начертанное на печати-цилиндре. Я правильно прочел весть: Инанна плетет свою смертоносную паутину, и Урук будет моим.

Акке я ответил, пожав плечами:

— Меня эти вести не очень огорчают.

Он покачал свежевыбритой головой — все было сбрито: борода, брови, словом, гол, как яйцо. Он потер обвисшие щеки, наклонился вперед, так что розовые складки его голого брюха пришли в движение, и уставился на меня с неодобрением, подлинным или надуманным — трудно сказать.

— Такими словами того и гляди навлечешь на себя гнев богов!