В ту ночь я ел с золотых блюд во дворце царя Акки. Так началось мое четырехлетнее пребывание в Кише.

Акка тепло принял меня то ли из уважения к моему отцу, то ли от мысли как-то использовать меня потом против Думузи. Может быть, было в его радушии немного и того и другого. Он был человеком чести, как мне и говорили, но в то же время Акка до мозга костей был монархом, который обращал все на пользу своего города.

Это был розовокожий здоровяк с большим брюхом. Он обожал мясо и пиво. Голова у него была совершенно безволосая. Ему брили ее каждое утро в присутствии его придворных и сановников. Лезвия, которыми пользовались цирюльники, были из белого металла, которого я никогда не видел прежде, и чрезвычайно острые. Акка сказал, что они из железа. Это удивило меня, поскольку я считал, что железо темнее и не годится к употреблению — оно мягкое и его по-настоящему не наточить. Управляющий объяснил мне, что это особое железо. Оно упало с неба в земле Дильмун, и его сплавляли с другим металлом, которому не было названия, он то и давал сплаву белый цвет и особую твердость. Много раз с тех пор я мечтал о таком металле для выделки оружия и о тайне его выплавки.

Как бы там ни было, я никогда не видел никого, выбритого более чисто, чем Акка. Все высшие сановники тоже ходили бритыми, кроме тех, предки которых были люди пустыни, так как их волосы слишком густые и брить их — нелегкая задача. Я это понимаю, потому что мои волосы точно такие же, как у Лугальбанды. Во мне тоже течет кровь людей пустыни: мой рост, мои густые волосы и борода говорят об этом, хотя нос у меня не острый и загнутый, как у них. В любом городе страны живет немало детей пустыни, но в Кише их больше, чем в любом другом месте. В Кише их было, наверное, больше половины населения, и на улицах мне приходилось слышать их речь так же часто, как и нашу собственную. Акка знал, что я убежал от Думузи. Казалось, он знал много из того, что происходит в Уруке, куда больше, чем я. Нет ничего удивительного в том, что такой могущественный царь, как Акка, держит широкую и мощную сеть лазутчиков в городе, который считается соперником Киша. Что меня удивило, так это источник, откуда пришли эти сведения. Эта истина открылась мне позже.

— Что же ты натворил, — спросил Акка, — что заставило царя так поступить с тобой?

Над этим я и сам много думал. Почему Думузи вдруг стал смотреть на меня, как на врага, не замечая меня все шесть или семь лет, что прошли со смерти моего отца? Или это время я не представлял совершенно никакой опасности его владычеству? Хотя я был силен и высок не по годам, я еще не был готов играть хоть сколько-нибудь значительную роль в управлении городом. Наверняка Думузи это понимал. Если по мальчишеству я когда и хвастался, что в один прекрасный день стану царем, так ведь это и было мальчишеское хвастовство, пока правление моего отца, героя Лугальбанды, было еще свежо в моей памяти. Все мечты о царской власти, которые у меня были в более поздние времена — я не отрицаю, что они у меня были, — я держал при себе.

Сидя за столом Акки, я вспомнил, что был в Уруке некто, кто посвятил немало времени предсказанию мой судьбы, и казалось, не сомневался, что мне суждено стать царем. Разве не нашептывала она о радостях, которые мы разделим, когда я приду к власти? Разве не зашла она столь далеко, что изыскала имя, под которым я буду править?

И она была совсем близко от ушей Думузи.

— Как тебе кажется, что подумает Думузи, — спросил я Акку, — если он узнает, что в мою душу вошел великий дух божественного Лугальбанды и что дух этот все время пребывает во мне?

— Так вот значит, в чем дело! — воскликнул Акка, и глаза его заблестели.

Он поднес к губам чашу с пивом, отпил из нее, и задумался.

Помолчав, он ответил, внимательно наблюдая за мной:

— Если бы дело обстояло так, или Думузи просто подумал бы, что это может быть правдой, тогда воистину ты представлял бы огромную опасность для Думузи. Он знает, что не стоит и волоса из бороды твоего отца. Он боится самого имени Лугальбанды. Но мертвый Лугальбанда ему не страшен. Он не представляет опасности для трона Думузи.

— Да, это так.

— Да, — сказал Акка, улыбаясь. — Но если станет известно, что дух великого и доблестного Лугальбанды избрал ныне своим обиталищем крепкое тело его сына и что сын уже приближается к возрасту, когда он сможет играть роль в управлении городом… Что ж, тогда это другое дело — ты становишься для Думузи опасностью, серьезной опасностью…

— Достаточно серьезной, чтобы меня убить?

Акка развел руками:

— Что гласит пословица? Что трусу львы чудятся там, где храбрец видит кошек? Я бы не боялся духа Лугальбанды, будь я на месте Думузи. Но я не Думузи, а он воспринимает мир по-другому.

Он подлил мне еще пива, отогнав жестом слугу, и сказал:

— Если и впрямь тот бог, что выбрал тебя, Лугальбанда — а я не удивлюсь, если так оно и есть, — то неумно с твоей стороны дать Думузи хоть малейший намек на это.

— Я это понимаю. Но если Думузи что-то и знает об этом, то не от меня.

— Но от кого-то он это узнал, а этот кто-то узнал это от тебя. Так ведь?

Я кивнул.

— Значит, ты разговорился с другом, который оказался недругом, и тебя предали, так?

Сквозь стиснутые зубы я выдавил из себя:

— Я же просил ее не говорить об этом никому! Правда, она не стала обещать и даже рассердилась, что я просил у нее обещание.

— Значит это ОНА.

Я покраснел:

— Я тебе рассказываю больше, чем собирался.

Он накрыл мою руку ладонью.

— Ах, мальчик! Ты не рассказываешь мне ничего нового. Но здесь ты в безопасности. Ты под моей защитой и в безопасности. Все позади, выпей-ка еще пива. Посмотри, какое оно! Ячмень, из которого готовят это пиво, оставляют специально только для царя. Пей, парень! Пей!

Я пил еще и еще. Разум мой оставался ясным, ибо гнев не давал мне опьянеть. Она побежала к Думузи, думал я, когда выведала обо мне все, вовсе не задумываясь, что подвергает меня смертельной опасности. Или это было так задумано предать меня? Но почему? Может это просто преступное легкомыслие? А может она следовала слишком сложному расчету, которого я пока не мог понять? Я понимал, что она явно была тем человеком, который организовал мое изгнание, выдав мою тайну именно тому человеку, которому она больше всего грозила. Во мне поднялась волна такой ярости, что окажись она рядом, я бы прикончил ее на месте — богиня она или нет.